Глава 1. Природа и пространство

Государственное и научное лесоводство. Слова всегда выдают самые важные интересы тех, кто ими пользуется. Фактически в утилитаристском рассуждении термин «природа» заменен термином «природные ресурсы», он фокусируется только на тех аспектах природы, которые могут быть прилажены для человеческого использования. В более широком смысле можно сказать, что те разновидности флоры и фауны, которые имеют утилитарную ценность (обычно товары рыночного ширпотреба), и служат основой для классификации других разновидностей, которые конкурируют с первыми, охотятся за ними или иным образом уменьшают урожаи утилитарно ценной разновидности. И тогда ценные растения станут «зерновыми культурами», а разновидность, которая конкурирует с ними, будет заклеймена именем «сорняка», а насекомые, которые поедают их — «вредители». Утилитарно ценные деревья станут «древесиной», а разновидность, которая конкурирует с ними, станет «сорными» деревьями или «подлеском». Та же самая логика применяется к фауне. Обладающие высокой утилитарной ценностью животные станут «дичью» или «домашним скотом», а те животные, которые конкурируют с ними или охотятся на них, станут «хищниками» или «вредителями».

Утилитаристское упрощение леса было эффективным путем максимизирования производства древесины на короткий и недолгий срок. Однако в конечном счете его сосредоточенность на прибыли от продажи древесины и производства бумаги, его узкий временной горизонт, и, прежде всего, широкий спектр последствий, которые он решительно вынес за скобки, обернулись постоянно преследующими его проблемами.

Биологическое разнообразие леса действует подобно страховому полису, а упрощенный лес — более уязвимая система, особенно на долгом пути, поскольку тогда становится явным его влияние на почву, воду и популяции «вредителей».

Социальные факты — сырые и обработанные. Как природный мир в своем «сыром» виде слишком неуправляем для административной манипуляции, так и существующие социальные образцы человеческого взаимодействия с природой в сыром виде трудно перевариваются бюрократией. Представители государства никак не заинтересованы в описании целостной социальной действительности. Их абстракции и упрощения направлены на небольшое число целей, в девятнадцатом веке наиболее заметными из них были налогообложение, политический контроль и воинская повинность. Они нуждались только в таких методах и таком понимании, которые соответствовали бы этим задачам.

Фальсификация измерений: народные и государственные единицы. Современные абстрактные меры, которые измеряют землю по площади, — сколько в ней гектаров или акров — особенно неинформативны, если речь в этих числах идет о жизни семьи, которая урожаем с этих акров должна обеспечить себя. Сообщение фермера о том, что он арендует двадцать акров земли, столь же информативно, как сообщение ученого, что он купил шесть килограммов книг.

Чтобы ухватить потрясающее разнообразие принятых способов измерения земли, нужно вообразить — буквально — множество «карт», построенных в различных координатах, которые сильно отличаются от площади. Я имею в виду, в частности, карты с забавным эффектом, в которых, скажем, размеры страны сделаны пропорциональным ее населению, а не ее географическому размеру. На этих картах Китай и Индия выглядят устрашающе огромными, больше России, Бразилии и Соединенных Штатов, а Ливия, Австралия и Гренландия практически исчезают. Такие типы карт (их можно придумать очень много) будут строить пейзаж соответственно единицам работы и урожая, типа почвы, доступности и способности обеспечить пропитание, и ни один из них не соответствовал бы площади. Решительно все измерения — местные, заинтересованные, контекстные и исторически определенные. Государство понимало, что такое множество карт создало бы безнадежно запутанную картину местных стандартов. Безнадежно было бы пытаться выстроить их в единый статистический ряд, который позволил бы государственным чиновникам делать сколько-нибудь значащие сравнения.

Следующее ходатайство из Бретани типично по своему обращению: «Мы просим их [короля, его семейство и его первого министра] присоединиться к нашей проверке нарушений, совершаемых тиранами против класса граждан, которые добры и деликатны и которые до этого дня не были способны повергнуть свои главные жалобы к подножью трона, теперь же мы просим короля о правосудии и выражаем наше искреннее желание иметь одного короля, один закон, единую систему мер и весов». Общепринятая система мер, как предполагалось, будет способствовать торговле зерном, сделает землю более производительной (позволив более простое сопоставление продуктивности и цены), и, кстати, заложит основу национальному налоговому кодексу. Но реформаторы также имели в виду и подлинную культурную революцию. «Как математика является языком науки, так и метрическая система будет языком торговли и промышленности», служа объединению и преобразованию французского общества.

Концепция современного государства предполагает значительно упрощенное и единообразное управление собственностью, которое вполне доступно пониманию и поэтому может направляться из центра.

Административный чиновник признаёт, что мир, который он воспринимает, есть сильно упрощенная модель шумного и крикливого беспорядка, который представляет собой реальный мир. Он доволен этим упрощением, потому что уверен, что настоящий мир в основном пуст, — большинство фактов реального мира не имеет никакого отношения к любой конкретной ситуации, которая стоит перед ним, — и что наиболее существенные цепи причин и следствий коротки и просты.
Герберт Саймон

Исайя Берлин в своём исследовании творчества Толстого приводит сравнение ежа, который знал «одну большую вещь», с лисой, которая знала много разных вещей. Учёные-лесоводы и чиновники, занимающиеся кадастровыми делами, подобны этому ежу. Узкоспецифический интерес учёных-лесоводов к коммерческой древесине и кадастровых чиновников в доходе с земли принуждает их находить чёткие ответы на единственный вопрос. Натуралист и фермер, напротив, подобны лисе. Они знают очень много вещей об обрабатываемой земле и лесах. (Любопытно, что концепцию ежа активно использует Джим Коллинз в своем бестселлера «От хорошего к великому. Почему одни компании совершают прорыв, а другие нет…»)

Глава 2. Города, люди и язык

Средневековый (с запутанными улицами) и централизованно спроектированный город (Чикаго).

Возникновение фамилий. Изобретение постоянных, наследуемых фамилий было, после административного деления природы (например, леса) и пространства (например, земельной собственности), последней предпосылкой создания современного государства. Почти в любом случае это было государственным проектом, предназначенным для того, чтобы власти могли безошибочно идентифицировать большинство граждан. Успех этого дела определял возможность их нахождения. Налоги и церковная десятина, перемещения собственности, списки призывников, перепись населения и владение собственностью в рамках закона были бы невозможны без установления личности граждан и прикрепления их к родовой группе. Мероприятия по установлению постоянных, наследуемых фамилий соответствовали желаниям властей сделать налоговую систему более прибыльной и четкой.

Официальный язык. Введение единого официального языка может быть самым могущественным средством государственных упрощений, и оно является предпосылкой многих других упрощений.

Централизация дорожного движения.

Заключение. Должностные лица современного государства с необходимостью делают, по крайней мере, одну ошибку (а чаще несколько подобных), удаляющую их от общества, за которое они взялись отвечать. Они оценивают жизнь общества по ряду параметров, всегда несколько отдаленных от целостной действительности, которую, как предполагается, отразят их абстракции. Государственные схематические упрощения, такие, как карты, переписи, кадастровые списки и стандартные единицы измерения представляют способы отражения многообразной и сложной действительности, нужные для того, чтобы чиновники были в состоянии постичь аспекты общей картины и упростить эту сложную действительность до схематических категорий. Единственный путь выполнить это состоит в сведении бесконечного множества деталей в набор категорий, которые облегчат итоговые описания, сравнения и группирования.

Как учёный-лесовод может мечтать о совершенно чётком лесе, засаженном растениями одного возраста, одной разновидности, с единообразными деревьями, растущими прямыми рядами на прямоугольном равнинном участке, очищенном от подлеска и без всяких браконьеров, так и государственный чиновник может стремиться к совершенно понятному населению с зарегистрированными именами и адресами, привязанными к плану поселений, населению, которое выбирает определённые классифицированные профессии и чьи сделки полностью документированы в соответствии с разработанной схемой и на официальном языке. Это карикатурное изображение общества преувеличено, как преувеличен плац для военного парада. Стремление к однородности и порядку предупреждает об опасности того, что современное управление государством является в значительной степени проектом внутренней колонизации, часто истолковываемой на языке империалистической риторики как «цивилизующая миссия». Строители современного национального государства не просто описывают, наблюдают и наносят на карту, они стремятся организовать людей и окружающий мир так, чтобы они подходили к их методам наблюдения.

Категории, используемые государственными деятелями, не просто предназначены делать окружение доступным и понятным: они создают мелодию власти, под которую большинство населения должно танцевать.

Часть 2. ПРЕОБРАЗОВАНИЕ ВЗГЛЯДА

Глава 3. Авторитарный высокий модернизм

Мы уже отмечали очевидную способность карт не только подытоживать, но и преобразовывать то, что они должны просто отображать. Эта трансформирующая власть содержится, конечно, не в карте, а скорее во власти, которой обладают смотрящие на нее.

До недавнего времени способность государства навязывать обществу свои схемы была ограничена довольно скромными претензиями государства и его ограниченными возможностями. Хотя утопические стремления к совершенному социальному контролю можно найти у мыслителей Просвещения, в монашеских и военных практиках, европейское государство восемнадцатого века в значительной степени оставалось всего лишь добывающим механизмом.

Многие из наиболее трагических эпизодов государственного развития в конце девятнадцатого и в двадцатом веке осуществлялись в особенно губительной комбинации трех элементов. Первый из них — это административное рвение, стремящееся приводить в порядок природу и общество, стремление, которое мы уже наблюдали по работе в научном лесоводстве, но поднятое на гораздо более всеобъемлющий и претенциозный уровень. «Высокий модернизм» кажется подходящим термином для выражения этого стремления. Его представители хотели пересмотреть и рационально перестроить все аспекты социальной жизни, чтобы улучшить условия существования человека. Второй элемент — безудержное использование власти современного государства как инструмента для осуществления этих проектов. Третий элемент — ослабленное, обессиленное гражданское общество, которое не имеет возможности сопротивляться осуществлению этих планов.

Открытие общества. Новая концепция роли государства представляла собой фундаментальное преобразование взгляда на мир. Прежде действия государства были в значительной степени ограничены теми людьми, которые увеличивали богатство и власть суверена, что хорошо показывает пример научного лесоводства и камеральной науки. Идея о том, что одной из главных целей государства было усовершенствование всех членов общества — их здоровья, навыков и образования, продолжительности жизни, производительности труда, морали и семейной жизни — была совершенно новой. Существующий социальный порядок, который более ранними государствами принимался как данность, впервые стал предметом активного управления. Оказывается, можно было проектировать искусственное общество — не по обычаю и произволу истории, а согласно сознательным, рациональным, научным критериям. Сад — это одна из попыток человека навязать природе свои собственные принципы порядка, полезности и красоты. То, что растет в саду, всегда представляет собой небольшой, сознательно отобранный образец того, что там могло бы расти. Точно так же социальные инженеры намереваются сознательно проектировать и поддерживать более совершенный социальный порядок. Но государственная социальная инженерия врожденно авторитарна. Вместо многих источников изобретений и внесения изменений допускается единственный — планирующая власть; вместо пластичности и самостоятельности существующей социальной жизни устанавливается социальный порядок, в котором положения участников четко обозначены.

Радикальная власть высокого модернизма. Тревожащие особенности высокого модернизма проистекают главным образом из его притязаний претендовать от имени научного знания на усовершенствование условий человеческого существования и отвергать все иные, конкурирующие источники суждения. Прежде всего и самое главное — высокий модернизм полагает возможным радикально порывать с историей и традицией. Поскольку современная рациональная мысль и научные законы могут дать единственно верный ответ на каждый эмпирический вопрос, ничто не должно считаться само собой разумеющимся. Все человеческие привычки и способы действий, которые достались нам по наследству и, следовательно, не были основаны на научном рассуждении — от структуры семьи и места жительства до моральных ценностей и способов производства, — должны быть заново исследованы и спроектированы. Конструкции прошлого были типичным продуктом мифа, суеверия и религиозных предрассудков. Из всего этого следовало, что научно разработанные системы производства и социальной жизни будут лучше полученных по традиции.

Источники этого представления глубоко авторитарны. Если запланированный социальный порядок лучше, чем случайный, неведомо как сложившийся в результате исторической практики, отсюда следуют два заключения. Для управления в новую эпоху пригоден только тот, кто имеет научное знание, позволяющее различать и создавать этот превосходящий прошлое социальный порядок. Более того, тот, кто по своему ретроградному невежеству отказывается уступить научному плану, должен быть образован для своей же собственной пользе, в противном случае его сметут с пути. Сильные версии высокого модернизма, вроде тех, которых придерживались Ленин и Ле Корбюзье, культивировали олимпийскую безжалостность по отношению к объектам их вмешательств. Наиболее радикальный высокий модернизм предлагал все дочиста стереть и начать с нуля.

Излюбленное время высокого модернизма — почти исключительно будущее. Хотя любая идеология, обожествляющая прогресс, выделяет будущее время, в высоком модернизме это особенно ярко выражено. Прошлое — это препятствие, история, которую надо преодолеть; настоящее — стартовая площадка для запуска в лучшее будущее.

Высокий модернизм двадцатого века. Идея о радикальной рациональной перестройке социального порядка в целом, создание рукотворных утопий — в значительной степени явление двадцатого века, основанное на революционном завоевании власти или колониальном правлении.

Несмотря на авторитарные соблазны, которые в двадцатом веке привлекали людей к высокому модернизму, эти идеи часто встречали сопротивление. Три фактора здесь кажутся решающими. Первый — существование частной сферы деятельности и вера в то, что государство и его организации не могут по закону в нее вмешиваться. Второй фактор — мысль либеральной политической экономии состояла в том, что экономика слишком сложна для того, чтобы когда-либо детально управляться иерархической администрацией. Третье и, пожалуй, наиболее важное препятствие радикальному применению высокомодернистских схем состояло в существовании работающих представительских учреждений, через которые могло проявляться общественное сопротивление. При либеральных демократических установлениях деятели, предлагающие высокомодернистские системы, должны приспосабливаться к мнению людей, чтобы быть избранными.

Глава 4. Высокомодернистский город: эксперимент и критический анализ

Тотальное городское планирование. Ле Корбюзье: «Деспот — это не человек. Это — План. Правильный, реалистический, точный план, который один только в состоянии обеспечить решение вашей проблемы, план, установленный ясно, во всей полноте, в его непременной гармонии.

Город, как утопический проект. Бразилиа была задумана Кубичеком, Костой и Нимейером как город будущего, город развития, осуществленной утопии. Он не имел никакой связи с привычками, традициями и занятиями прошлого Бразилии и ее больших городов: Сан Пауло, Сан Сальвадора и Рио-де-Жанейро. Цель создания новой столицы была еще и в том, чтобы выказать Бразилии и бразильцам презрение к тому, чем Бразилия была до сих пор. Смысл новой столицы состоял в том, что она должна была быть контрастом испорченности, отсталости и невежеству старой Бразилии. К сожалению, эта столица осталась городом, который мог бы существовать где угодно, который не давал никакого ключа к его собственной истории. Это был город, навязанный государством, изобретенный, чтобы показать новую Бразилию бразильцам и миру в целом.

Выступление против высокомодернистского урбанизма. В 1961 году Джейн Джекобс выступила против засилья модернизма в функциональном городском планировании. Это ни в коем случае не было первым случаем критики высокомодернистского урбанизма, но это был, я уверен, наиболее тщательно проведенный и интеллектуально обоснованный критический анализ. Что замечательно и очень показательно в критическом анализе Джекобс — ее особый взгляд. Она начинает с уровня улицы, рассматривает этнографию микропорядка в окрестностях, на тротуарах и перекрестках. Если Ле Корбюзье «видит» свой город первоначально с воздуха, Джекобс видит свой как пешеход, который ежедневно ходит по нему.

Разнообразие, взаимная польза и сложность (социальная и архитектурная) — лозунги Джекобс. Смешивание мест жительства с областями для покупок и местом работы делает окрестности более занимательными, более удобными и более желательными — это относится и к дорожному движению, отчего улицы, в свою очередь, делаются относительно безопасными. Вся логика разбираемых ею примеров связана с созданием больших групп людей, разнообразия и удобств, которые определяют такую обстановку, где люди захотят находиться. Для Джекобс город — социальный организм: живая структура, которая постоянно изменяется и в которой постоянно создаются неожиданные возможности. Его взаимосвязи настолько сложны и плохо поняты, что планировщик всегда рискует нечаянно урезать его живую ткань, таким образом, нарушая течение живых социальных процессов или даже разрушая их. Мнение многих городских планировщиков о том, что они знают, чего люди хотят и как люди должны проводить время, кажется Джекобс близоруким и высокомерным.

Нет сомнения в том, что именно она указала на главные изъяны высокомерного высокомодернистского городского планирования. Первый изъян — предположение, что планировщики могут хоть с какой-либо долей вероятности делать предположения о будущем, которого требуют их схемы. Во-вторых, частично благодаря Джекобс, мы теперь знаем больше о том, что хорошо для людей, которые живут в данном районе.

Глава 5. Революционная партия: ее план и оценка деятельности

Ленинский проект проведения революции во многом сравним с проектом построения современного города Ле Корбюзье. И то, и другое было достаточно сложным делом, которое пришлось доверить профессионализму и проницательности квалифицированных работников, вполне способных самостоятельно понимать, как план будет разворачиваться на деле.

Ленин — архитектор и инженер революции. Ленин и Ле Корбюзье, несмотря на большую разницу в их образовании и целях, разделяли некоторые основные элементы высокомодернистского взгляда на мир. Хотя научные притязания каждого из них могут показаться нам не внушающими доверия, оба они верили в существование ведущей науки, которая служила утверждению власти небольшой элиты, занимающейся планированием. Ле Корбюзье верил, что научные истины современного строительства и умелого проектирования наделили его правом заменить противоречивый, хаотический, исторически устоявшийся город утопическим. Ленин верил, что наука диалектического материализма дала партии уникальное понимание революционного процесса изнутри и наделила её правом заявить о своем руководстве рабочим классом, столь плохо организованным и идеологически заблуждающимся. Оба были убеждены, что их научное знание дает единственно верные ответы на то, как следует проектировать города и осуществлять революции. Уверенность каждого в своём методе означала, что ни той науке, которая проектировала города, ни той, что проектировала революции, не приходилось сталкиваться с существующими практиками и ценностями подвластных им людей, о счастье которых шла речь. Напротив, каждый из них с нетерпением ждал того момента, когда он примется за перекройку человеческого материала, попавшего в его руки. Своей конечной целью они считали улучшение условий человеческого существования, и оба пытались достигнуть её глубоко иерархическими и авторитарными методами.

Наиболее кричащий факт, относящийся к Российской революции, состоял в том, что она ни в какой степени не была осуществлена авангардной партией, партией большевиков. В чём Ленин блестяще преуспел, так это в захвате власти, как только революция стала свершившимся фактом. Когда такие победители, как Ленин, берутся за изложение своих теорий революции — не столько самих революционных событий, сколько официальной послереволюционной истории — рассказ, как правило, подчёркивает организованность, целенаправленность и гениальность революционного руководства и преуменьшает долю случайности. Финальная ирония состояла в том, что официальная история большевистской революции писалась более шестидесяти лет для того, чтобы подтвердить утопические директивы, данные в «Что делать?»

Люксембург: врач и акушерка революции. Роза Люксембург категорически опровергала ленинские доводы относительно авангардной партии и её роли в революционном процессе по отношению к пролетариату. Наиболее резко отличались взгляды Люксембург от ленинских в том, что она верила в самостоятельный творческий потенциал рабочего класса. Её оптимизм в работе «Массовая забастовка, партия и профсоюзы» частично обязан тому факту, что она была написана, после наглядного примера активности рабочих, продемонстрированного революцией 1905 года.

Для Ленина абсолютно всё было в руках авангардной партии, которая имела монополию на знание. Он вообразил всевидящий центр — око в небе, не меньше — который формирует основания для строго иерархических действий, в которых пролетариату отводится роль простой пехоты или, хуже того, набора пешек. Для Люксембург партия могла видеть значительно дальше, чем рабочие, однако рабочие, которыми она предположительно руководила бы, постоянно бы её удивляли и преподносили бы ей новые уроки. Люксембург рассматривала революционный процесс как явление гораздо более сложное и непредсказуемое, чем его видел Ленин — вот так же Джекобс видела создание преуспевающих городских районов гораздо более сложным и полным неожиданностей, чем Ле Корбюзье.

Люксембург считала, что ленинское желание превратить партию авангарда в военный штаб для рабочего класса является и крайне нереалистичным, и безнравственным. Его иерархическая логика игнорировала неизбежную самостоятельность рабочего класса (поодиночке или в группах), чьи собственные интересы и действия никак нельзя запрограммировать по строгому образцу. И более того, если бы подобную дисциплину можно было себе представить, устанавливая её, партия лишила бы себя независимой творческой силы пролетариата.

Идея о том, что рациональный и иерархический исполнительный комитет мог бы развертывать пролетарские отряды по своему желанию не только не соответствовала реальной политической жизни, но была и сама по себе мертвой и ложной. Люксембург ясно дала понять, что ценой установления централизованной власти будет потеря творчества и инициативы снизу. Ультрацентризм, защищаемый Лениным заботится больше о контроле партии, а не о плодотворности ее работы, о сужении, а не о развитии, о регламентации, а не объединении.

Если Ленин подходил к пролетариату, как инженер к сырому материалу, думая о том, как использовать его в своих целях, то Люксембург подходила к нему, как врач.

Она была уверена, что Ленин и Троцкий полностью извратили понимание диктатуры пролетариата. Для неё она означала господство всего пролетариата, который требовал самых широких политических свобод для всех рабочих. Тут было не только различие в тактике, но и фундаментальное разногласие в вопросе о природе социализма. Ленин действовал так, как если бы дорога к социализму была уже подробно размечена, и задача партии состояла в использовании железной дисциплины партийного аппарата для того, чтобы быть уверенными, что революционное движение придерживается этой дороги. Люксембург верила в нечто противоположное этому — что будущее социализма должно быть открыто и разработано в подлинном сотрудничестве между рабочими и их революционным государством.

Ленинские декреты и террор, а также то, что Люксембург назвала «диктаторской мощью фабричного надзирателя» лишили революцию этой народной творческой силы и опыта. Люксембург: «Подавление политической жизни по всей стране при Советах убило ее вполне. Без всенародных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений жизнь затухает в каждом общественном учреждении. … Общественная жизнь постепенно засыпает … На практике только дюжина выдающихся личностей [партийных лидеров] руководят, а элита рабочего класса приглашается поаплодировать речам лидеров и одобрить единодушно выдвинутые резолюции — вроде бы снизу, усилиями клики, … настоящая диктатура в буржуазном смысле».

Александра Коллонтай и Рабочая оппозиция Ленину. Отправная точка Коллонтай, как и Люксембург, состояла в предположении о характере задач, которые возникают при проведении революций и создании новых форм производства. Для них обеих такие задачи похожи на плавания по маршрутам, которых еще нет и не может быть на карте. Люксембург использовала аналогию, которую признал бы правильной любой марксист. Она спрашивала: мыслимо ли, чтобы даже самые умные управляющие феодальным поместьем смогли бы сами изобрести капитализм? И отвечала, конечно, нет, потому что их знания и навыки были напрямую привязаны к феодальному производству, точно так же, как технические специалисты её времени получили свои первые уроки в рамках капиталистической структуры. Для будущего в настоящем просто не существует прецедента.

Часть 3. ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ ПРОЕКТОВ СЕЛЬСКОГО ЗАСЕЛЕНИЯ И СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННОГО ПРОИЗВОДСТВА

Понятность объекта представляет собой условие эффективности направленного на него воздействия. Любое сколько-нибудь существенное вмешательство в жизнь общества требует разработки наглядных единиц измерения. Уровень требуемых знаний должен приблизительно соотносится с размером вмешательства.

Если государство ограничивается минимальными целями, ему может и не потребоваться большого количества знаний об обществе. Как лесной житель, который захватывает с собой в большом лесу только попадающиеся по дороге дрова, не нуждается в детальном знании этого леса, так и государство, чьи интересы ограничиваются сбором нескольких лишних телег зерна и дополнительных призывников, не нуждается в очень аккуратной и подробной карте. Однако если государство имеет серьезные намерения оно должно стать гораздо более осведомлённым и гораздо более настойчивым. Каким же образом государство берет бразды правления обществом в свои руки?

Здесь и в двух последующих главах я буду особенно интересоваться логикой, скрытой за крупномасштабными попытками переустроить сверху сельскую жизнь и производство. Наблюдаемый из центра, с королевского двора или с позиции государственного чиновника, этот процесс часто описывался как «цивилизационный». Я предпочитаю рассматривать его как попытку приручения, одомашнивания, своего рода социальной перепланировки, изобретённой, чтобы сделать сельскую местность, её продукцию и жителей более доступными для обозрения центром. В этих попытках приручения некоторые элементы кажутся если не универсальными, то, по крайней мере, очень общими, их можно назвать «закреплением оседлости», «концентрированием» и «радикальным упрощением» как расселения, так и обработки земель.

Глава 6. Советская коллективизация, капиталистические мечты

В ленинском высоком модернизме сильный исторический отзвук нашло то, что Ричард Стайтс называет «административным утопизмом» русского самодержавия и его советников в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Санкт-Петербург Петра Великого был реализацией этой мечты в образе города. Город был размещён согласно строгому прямолинейно-радиальному плану на совершенно чистом месте. В правление Екатерины Великой князь Григорий Потёмкин создал целый ряд образцовых городов (таких, как Екатеринослав) и сельских поселений. Следующие два царя, Павел Первый и Александр Первый, унаследовали страсть Екатерины к прусскому порядку и рациональности4. Их советник, Алексей Аракчеев, учредил образцовое поместье, в котором крестьяне носили униформу и выполняли сложные инструкции по содержанию и обслуживанию поместья. Он ввёл «книги наказаний», содержащие записи о нарушениях режима. Это поместье было организовано на основе гораздо более смелого плана сети широко разбросанных и самостоятельных военных поселений, в которых к концу 1820-х годов было 750 000 человек. Эта попытка создать новую Россию, в которой не было бы беспорядка, подвижности населения вообще и постоянной смены приграничного населения быстро сошла на нет в результате общественного сопротивления, коррупции и неэффективности. В любом случае, задолго до того, как большевики пришли к власти, исторический пейзаж был уже засорён обломками крушения многих неудачных экспериментов авторитарного социального планирования.

Ленин и его союзники смогли осуществить свои высокомодернистские планы, начиная почти с нуля. Война, революция и последующий голод привели к распаду дореволюционного общества, особенно в городах. Работая на выровненном социальном ландшафте и упиваясь возможностью считаться, в соответствии с высокомодернистскими амбициями, пионерами первой социалистической революции, большевики мыслили глобальными категориями. Почти всё, что они планировали, от городов и проектов отдельных зданий (Дом Советов) до больших строительных проектов (Беломорский канал) и, позже, больших индустриальных проектов первой пятилетки (Магнитогорск), не говоря уже о коллективизации, отличалось монументальными масштабами. Шейла Фицпатрик удачно назвала эту страсть к огромным размерам «гигантоманией»5. Сама же экономика была задумана, как хорошо отлаженный механизм, где каждый будет просто производить товары по инструкции и в количестве, предписанным государственным статистическим управлением, как это предначертал Ленин.

Преобразование физического мира не было, однако, единственным пунктом в большевистской повестке дня. Они стремились к культурной революции и созданию нового человека. Представители советской интеллигенции были самыми преданными приверженцами этого аспекта революции. В деревнях проходили кампании по поддержке атеизма и борьбе с христианскими обрядами. При большом словесном громе и шуме были изобретены новые «революционные» похороны и брачные церемонии, настоятельно предложен ритуал «Октябрины» как альтернатива крещению6. Поощрялась кремация — рациональная, чистая и экономически выгодная процедура. Вместе с отделением церкви от государства прошла огромная и широко популярная кампания по ликвидации безграмотности. Архитекторы и социальные проектировщики изобрели новые коммунальные места проживания, разработанные для замены буржуазной модели семьи. Общественное питание, прачечные и государственные услуги по присмотру за детьми обещали освободить женщин от традиционного разделения труда.

Глава 7. Принудительное переселение в деревни в Танзании: эстетика и миниатюризация

Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется все ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю-администратору, с своею утлою лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Лев Толстой, Война и Мир.

Высокий модернизм и оптика власти. Если планы виллажизации были такими уж рациональными и научными, почему они вызывали такое тотальное разрушение? Ответ, мне кажется, в том, что они не были ни научными, ни рациональными в любом из значащих смыслов этих терминов. Ее проектировщики были способны уловить только некоторые эстетические идеи, которые являлись визуальной кодификацией современного сельского производства и общественной жизни. Как религиозная вера, эта визуальная кодификация была недоступна для критики и закрыта от несогласия. Вера в большие хозяйства, монокультурность, «правильные» деревни, вспаханные трактором поля, коллективное или общественное сельское хозяйство была эстетическим убеждением, поддержанным уверенностью, что к этому придет весь мир — в конечном итоге. Для всех, кроме горстки специалистов, эти представления не были простыми эмпирическими гипотезами, полученными на умеренном Западе в определенной обстановке, которые следовало тщательно исследовать на практике. В определённом историческом и социальном контексте, например, при выращивании пшеницы на равнинах штата Канзас, многие компоненты этой веры могли бы иметь смысл. Однако она была генерализована и некритически применена — именно как вера — в совершенно иных обстоятельствах с самыми бедственными результатами.

С точки зрения модернистской визуальной эстетики создается завершённая картина, которая уже не может быть улучшена. Проект ведь порожден научно-техническими законами, и скрытое допущение состоит в том, что, как только он завершён, задачей становится поддержание его формы. Вместо неповторимого разнообразия поселений, близко привязанных к местной экологии и с установившимися практиками ведения хозяйства, вместо постоянного приспособления к изменениям демографии, климата и рынков, государство создавало скучные одинаковые деревни, которые были одинаковы во всем, от политической структуры и социальной стратификации до методов выращивания культур. Число переменных было минимизировано. В своей совершенной четкости и сходстве эти деревни были идеальными взаимозаменяемыми кирпичиками в здании государственного планирования. Были ли они функционирующими, это уже другой вопрос.

Идеи не могут выразить действительность. — Жан-Поль Сартр

Провал проектов. Для потенциальных реформаторов гораздо легче изменить формальную структуру учреждения, чем изменить его методы. Перепроектирование строчек и ячеек в организационной таблице проще, чем изменение работы организации. Замена правил и инструкций всегда проще, чем исправление поведения, которое стоит за ними. Перепроектирование физического расположения деревни проще, чем преобразование ее социальной и производственной жизни. По очевидным причинам политические элиты — особенно авторитарные высокомодернистские элиты — обычно начинают с изменений в формальной структуре и правилах.

Любой, кто работал в официальной организации — даже небольшой, но строго руководствующейся подробными правилами — знает, что руководства и письменные руководящие принципы никогда не могут объяснить, почему данное учреждение справляется со своими задачами. Объяснения его бесперебойного действия можно длить до бесконечности, но изменяющиеся совокупности неявных соглашений, подразумеваемых соотношений и практических взаимозависимостей никак нельзя выразить в письменном виде. Этот повсеместно распространенный социальный факт очень полезно знать служащим и профсоюзным работникам. Рассмотрим для примера сущность того, что выразительно называется забастовкой типа «работать строго по правилам». Когда парижские таксисты хотят нажать на муниципальные власти относительно инструкций или оплаты, они прибегают к забастовке такого типа. Она состоит просто в пунктуальном следовании всем инструкциям и приводит таким образом к остановке дорожного движения во всем центре Парижа. Водители используют тактическое преимущество того факта, что дорожное движение вообще возможно только потому, что водители владеют набором методов, которые развились вне (а часто и в нарушение) формальных правил.

Любая попытка полностью спланировать деревню, город или, скажем, язык неминуемо приведёт к столкновению с социальной действительностью. Деревня, город или язык являются совместными, не вполне осознанными результатами очень многих усилий. Судя по той настойчивости, с которой власти настаивают на замене этой невыразимо сложной сети деятельности формальными правилами и инструкциями, они определённо хотят ее разрушить — способами, действие которых они, возможно, даже не могут предугадать. Этот пункт чаще всего выдвигается такими сторонниками невмешательства, как Фридрих Хаек, который любит указывать на то, что командная экономика, насколько бы ни была она искушенной и четкой, не может заменить несметное число быстрых взаимных урегулирований функционирующих рынков и ценовой системы.

Запланированный город, запланированная деревня и запланированный язык (не говоря уже о командной экономике), вероятнее всего, окажутся скудными городами, деревнями и языками. Они скудны в том смысле, что не могут разумно запланировать чего-нибудь большего, чем несколько схематических аспектов той неисчерпаемо сложной деятельности, которая характеризует «плотные» города и деревни. Единственное, но вполне точно прогнозируемое последствие такого поверхностного планирования состоит в том, что запланированное учреждение произведёт на свет неформальную действительность — «темного двойника», который появится, чтобы удовлетворить многие из тех различных потребностей, которые запланированное учреждение не в состоянии удовлетворить само. Темный двойник — не просто аномалия, «объявленная вне закона действительность»: он представляет собой деятельность и жизнь, без которой официальный город перестал бы функционировать.

Если отвлечься от конкретики, то легко себе представить, что чем больше претенциозности и настойчивости в официально изданном приказе, тем больший необходим объём неформальных методов, чтобы поддерживать эту фикцию. Чем жёстче плановая экономика, тем в большей мере она сопровождается «подпольной», «теневой», «неофициальной» экономикой, которая тысячами способами снабжает людей тем, что не в состоянии обеспечить официальная экономика.

Глава 8. Приручение природы: сельское хозяйство прояснения и упрощения

Если реальная логика сельского хозяйства представляет собой логику изобретательного практического приспособления хозяйственной практики к сильно изменчивой окружающей среде, то, в противоположность этому, логика научного сельского хозяйства заключается в максимально возможном приспособлении окружающей среды к своим централизующим и стандартизирующим формулам.

Часть 4. УТЕРЯННАЯ СВЯЗЬ

Глава 9. Неадекватные упрощения и практическое знание: метис

Всякое сражение — Тарутинское, Бородинское, Аустерлицкое — всякое совершается не так, как предполагали его распорядители. Это есть существенное условие.
Толстой, Война и Мир

Примеры обширной, навязанной государством социальной перестройки иллюстрируют, я думаю, главный смысл формально организованной социальной деятельности. В каждом случае неизбежно неадекватная схематическая модель социальной организации и производства, положенная в основу планирования, не могла создать набор инструкций для воплощения успешного социального порядка. Упрощенные правила никогда не могут воспроизвести функционирующее сообщество, город или экономику. Официальный порядок, для того, чтобы удержаться, всегда до значительной степени паразитирует на неофициальных процессах, не признаваемых формальной схемой, без которых он не мог бы существовать и которые он не может сам создавать или поддерживать.

Поколения деятелей профсоюзного движения принимали на вооружение это понимание и использовали его как основание для забастовки в форме «работы строго по правилам». Результатом, к которому они стремятся, является то, что работа тормозится вплоть до полной остановки, или, по крайней мере, сильно замедляется. Рабочие достигают эффекта своей забастовки, оставаясь на работе и следуя каждой букве инструкций. Их акция также наглядно иллюстрирует, насколько сильнее зависит действующее производство от неофициальных договорённостей и импровизаций, чем от формальных рабочих правил. Например, в длительной акции «работы по правилам», направленной против фирмы «Катерпиллер», крупного производителя оборудования, рабочие перешли к неэффективным технологическим приёмам, разработанными инженерами, понимая, что компания заплатит за это временем и качеством больше, чем если бы они продолжали применять свои более быстрые, уже давно изобретённые, практические методы. Они основывались на проверенном положении, что тот, кто работает строго по инструкции, неизбежно работает менее производительно, чем проявляющий инициативу.

Этот взгляд дает ценную отправную точку для того, чтобы понять, почему авторитарные высокомодернистские системы настолько потенциально разрушительны. Они игнорируют — часто до полного подавления — практические навыки, которые держат любую сложную деятельность. Эти практические навыки, называются по-разному — умением, знанием дела, здравым смыслом, опытом, ловкостью или метисом.

Метис: контуры практического знания. Некоторые колебания я испытываю перед введением в данное обсуждение ещё одного незнакомого термина, «метис». Однако этот термин, как мне кажется, лучше передает имеющиеся в виду практические навыки, чем это делают такие выражения, как «местное практическое знание», «народная мудрость», «практические навыки». Понятие «метис» пришло к нам от древних греков. В широком смысле слова метис представляет огромное множество практических навыков и приобретенных сведений в связи с постоянно изменяющимся природным и человеческим окружением. На запасе метиса основывается приобретенное знание того, как управлять судном, запустить бумажного змея, поймать рыбу, постричь овцу, водить автомобиль или ездить на велосипеде. Каждый из этих навыков требует глазомера, который приходит в результате практики и умения «читать» волны, ветер или дорогу и соответствующим образом управлять своим поведением. Одним из важных указаний на то, что все они требуют метиса, является то, что их исключительно трудно преподать, не прибегая к непосредственной практике. Можно было бы попытаться составить чёткие инструкции, как ездить на велосипеде, но вряд ли можно себе представить, что такие инструкции позволили бы новичку поехать на велосипеде с первой попытки. Принцип «практика приводит к совершенству» был изобретен как раз для такой деятельности, поскольку непрерывные, почти незаметные приспособления, необходимые для езды на велосипеде, постигаются в процессе самой езды.

Примеры, представленные до сих пор, были главным образом связаны с отношениями между людьми и их физической окружающей средой. Но метис равно применим и к человеческому взаимодействию. Бокс, борьба и фехтование требуют мгновенной автоматической реакции на выпады противника и могут быть освоены только в результате долгой практики самих движений. Футболист должен знать не только действия своих товарищей по команде, но также и то, какие командные действия и уловки введут в заблуждение противников.

Чисто эмпирическая природа метиса с необходимостью делает навыки ускользающими от исследования. Простой эксперимент, проведённый философом Чарльзом Пирсом, может помочь передать понять, что имеется в виду. Пирс просил людей поднимать два тела и принимать решение, которое из них было более тяжелым. Поначалу их оценка была довольно грубой. Но поскольку люди занимались этим в течение длительного периода, они в конце концов научились различать весьма незначительные отличия в весе.

Метис наиболее применим к приблизительно схожим, но никогда не бывающим в точности идентичными ситуациям, требующим быстрой и отработанной реакции, которая становится второй натурой практика. Метис сопротивляется упрощению его в дедуктивные принципы, которые могут успешно быть переданы с помощью изучения по книгам, потому что контексты, в которых он применяется, настолько сложны и неповторимы, что формальные процедуры принятия рационального решения становятся невозможными. В некотором смысле метис лежит в том значительном пространстве между областью гениальности, к которой не может быть применена никакая формула, и областью кодифицируемого знания, которое может быть выучено наизусть.

Местное знание. Знание того, как и когда применять практические правила в конкретной ситуации составляет сущность метиса. Поучительно различие между более общей навигационной наукой и частным знанием правил навигации в судовождении. Когда большое грузовое судно или пассажирский лайнер приближаются к большому порту, капитан обычно передаёт управление своим судном местному лоцману, который проведёт судно в гавань до причала. Навигация в открытом море (в более «абстрактном» пространстве) представляет собой более общую специализацию, а умение провести судно среди других в некотором определенном порту есть сугубо контекстуальный навык.

Местное знание можно считать заинтересованным в противоположность общему знанию. То есть носитель такого знания обычно имеет сильную заинтересованность в определённом результате.

Все государственные упрощения и утопические схемы, рассмотренные нами в предыдущих главах, касались деятельности, которая давала в пространственном и временном отношении уникальный результат. Механическое применение общих правил, которое игнорирует эти особенности, приводит к практическим неудачам и социальному разочарованию.

Если сравнивать с разговорным языком, то практические правила родственны формальной грамматике, тогда как метис скорее похож на реальную речь. Метис нельзя вывести из общих правил, как речь не выводится из грамматики. Изучение родного языка — стохастический процесс, процесс последовательных самокорректирующихся приближений. Более того, знание правил речи совместимо с полной неспособностью говорить связными предложениями. Скорее уж грамматические правила являются производными от практики реальной речи.

Любая методическая формула, которая исключает или подавляет опыт, знание и адаптивность метиса, рискует быть непоследовательной и неудачной.

Связь метиса с эпистеме и техне. Для греческих философов и особенно для Платона, эпистеме и техне представляли собой знание совершенно другого порядка, нежели метис. Tехне — твёрдое знание; Аристотель писал, что техне «возникает, когда многие представления, полученные из опыта, позволяют вывести универсальные заключения относительно группы сходных явлений». Эта универсальность означает, что знание в форме техне можно преподавать, как формальную дисциплину. Законы техне дают теоретическое знание, которое может иметь, а может и не иметь практическое приложение. Наконец, техне характеризуется безличной, часто количественной точностью и требует объяснения и проверки, а метис связан с личным навыком, возможностью «потрогать» и практическими результатами. Проблема, как признавал Аристотель, состоит в том, что некоторые реальные возможности «даже в принципе не могут быть как надо и полностью отражены системой универсальных правил». В отличие от Платона, Сократ преднамеренно воздерживался от записей своих обучающих бесед, потому что он верил, что область философии принадлежала больше метису, чем эпистеме или техне. Письменный текст, даже если он и принимает форму философского диалога, является выхолощенным набором кодифицированных правил. Устный диалог, напротив, является живым и зависящим от взаимопонимания участников, достигая таких результатов, которые не могли быть определены заранее. Сократ, несомненно, полагал, что взаимодействие между учителем и учениками, которое теперь называется сократическим, а не итоговый текст, и есть философия.

Практический опыт и научное знание. Только осознав потенциальные возможности и диапазон охвата метиса, можно оценить, какой ценной информации лишают себя высокомодернистские системы, когда, не обращая внимания ни на что, навязывают свои планы. Безошибочным показателем для метиса является практический успех. Благополучно ли прошло плавание для лоцмана? Перехитрили ли циклопа уловки Одиссея? Помог ли компресс от ожога?

Познание не из книг. Информация метиса зачастую настолько неявна и непроизвольна, что его носитель не может объяснить, чем он, собственно, руководствуется. У любого опытного ремесленника развивается большая совокупность действий, визуальных оценок, чувство осязания или чувство структурного видения, помогающее ему выполнять работу, а также круг тонких интуитивных подходов, рожденных посредством опыта и не поддающихся передаче иначе, как через практику.

Динамизм и пластичность метиса. Метис, далекий от косности и монолитности, отличается пластичностью, локальностью и дивергентностью. Именно эти особенности стиля метиса, его контекстуальный и фрагментарный состав делают его столь восприимчивым и столь открытым для новых идей. Метис не имеет никакой доктрины или централизованного обучения — здесь каждый практик имеет свою собственную точку зрения.

Социальный контекст метиса и его разрушение. Фредерик Тейлор, гений современных методов массового производства, с большой отчётливостью представлял конечный результат разрушения метиса и превращения сопротивляющегося якобы независимого ремесленного населения в более подходящие единицы или «рабочие руки». Утопическая мечта тейлоризации — фабрика, в которой движения каждой пары рук сводились бы до автоматизма, как у запрограммированных устройств, — оказалась на деле нереализуемой. И не потому, что не делалось попыток. Дэвид Нобл описал хорошо профинансированный проект разработки станков с цифровым управлением, так как он обещал «освобождение от рабочего-человека»80. Полный провал этих попыток потому и произошел, что система Тейлора при разработке не учитывала метис — практическое приспособление опытного рабочего, которое делается, чтобы компенсировать небольшие изменения в материале, температуре, износ или неисправность механизма, технический сбой и т.д.

Доводы против имперского знания. Как писал Паскаль, «большая ошибка рационализма состоит не в его признании технического знания, а в его отказе признавать любое другое». В противоположность этому, метис не кладет все яйца в одну корзину; он не претендует на универсальность, и в этом смысле он обладает плюрализмом.

10. Заключение

У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число — какого нет в природе, нет.
Евгений Замятин, Мы

Планировщики игнорируют возможность радикальной перемены обстоятельств в будущем. Очень редко приходится встретить совет относительно будущего, который начинается с предположения о несовершенстве наших знаний.

Социальные и исторические исследования неизбежно преуменьшают роль и значение вероятности в совершении событий. Историческое событие или состояние государства часто кажется направленным и вынужденным, в то время как фактически оно легко могло бы пойти в своем развитии другим путём. Даже социальная наука, учитывающая теорию вероятности, какой осторожной она ни была бы относительно установления конечных пределов, наверняка будет склонна обращаться с этими возможными событиями, как с твёрдыми фактами.

Как можно было предсказать, каждая из этих схем проваливалась в результате воздействия непредвиденных обстоятельств, находящихся вне кругозора планировщиков. Несмотря на все амбиции, они могли с некоторой уверенностью предугадывать только ближайшие последствия своих действий, никто не мог бы определить, тем более просчитать, последствия второго или третьего порядка и результаты их взаимодействий. Если «несомненный факт относительно будущего состоит в том, что оно является неопределённым, если единственное, что можно признать безусловным — то, что мы живём в мире неожиданностей, тогда никакое планирование, никакие рецепты не помогут справиться с непредвиденными обстоятельствами, которые преподнесёт будущее».

Любопытно совпадение подходов у такого критика командной экономики справа, как Фридрих Хаек, и у критика коммунистического авторитаризма слева князя Петра Кропоткина, заявившего, что «невозможно издавать законы для будущего». Оба они прекрасно понимали значение разнообразия человеческих действий и непреодолимые трудности успешного координирования миллионов взаимодействий.

Можно на основе опыта выделить несколько сугубо практических правил, соблюдая которые, можно попытаться сделать запланированный процесс развития менее подверженным неожиданностям.

Делайте небольшие шаги.

Предусмотрите возможность отступления. Выбирайте действия, которые можно обратить вспять, если они оказываются ошибочными. Необратимые вмешательства имеют необратимые последствия. Альдо Леопольд так передает дух необходимой осторожности: «Чтобы что-нибудь починить, надо прежде всего иметь все нужные детали».

Планируйте неожиданности. На фабрике это может означать выбор местоположения, планировки и механизмов, которые по своей сущности легко допускают использование новых технологических процессов, материалов или производственных линий.

Планируйте человеческую изобретательность. При планировании всегда предполагайте, что люди, принимающие участие в проекте, будут иметь или разовьют опыт и интуицию, которая позволит им этот проект усовершенствовать.

Планирование для абстрактных граждан. Сила и точность схем высокого модернизма ограничивало не только вынесение за скобки непредвиденных обстоятельств, но также и стандартизация субъектов нового строительства. Недостаток в этих схемах контекста и специфичности не является случайной оплошностью, это первая и необходимая предпосылка любого крупномасштабного планирования. Разрешающая способность планирования возрастает в той степени, до которой с людьми можно обращаться, как со стандартизированными единицами. Вопросы, поставленные в этих четких пределах, могут иметь ясные количественные ответы. Та же самая логика применяется и к преобразованию природного мира. Экономика достигает своей огромной разрешающей способности, переводя всё, что иначе было бы качественными проблемами, в количественные задачи с единой системой измерений и в конечном итоге сводя их к вопросу: прибыль или убыток? Чем более амбициозным и мелочным в деталях является план, тем меньше в нем остается места для местной инициативы и опыта.

Разложение действительности на составляющие.

Если факты — то есть поведение живых людей — не соответствуют теоретическим ожиданиям, экспериментатор раздражается и пытается приспособить факты к теории, которая на деле означает своего рода вивисекцию общества, пока они не станут тем, что от них теоретически ожидалось с самого начала.
Исайя Берлин, «О политическом суждении»

Ясность высокомодернистской оптики обязана её разрешающей силе. Её упрощающая фикция состоит в том, что для любой исследуемой деятельности или процесса рассматривается только один определённый план развития. Полезно представить себе две различные оперативные карты. В случае запланированного городского квартала первая карта показывает улицы и здания, прослеживая маршруты, которые разработчики предусмотрели для связи между рабочими местами и жильём, поставки товаров, подъездов к магазинам и так далее. Вторая карта состоит из маршрутов всех незапланированных движений — как съемка рапидом: вот люди катят детские коляски, гуляют и разглядывают витрины магазинов, прогуливаются друг с другом, играют в «классики» на тротуаре, выгуливают собак, глазеют по сторонам, срезают углы по пути с работы домой и так далее.

Если наше исследование и научило нас чему-то, так это тому, что первая карта, взятая отдельно, не отражает действительность и на деле нежизнеспособна. Первая карта может существовать только благодаря деятельности, протекающей вне её пределов, которую она игнорирует на свой страх и риск. Я могу только сказать, что точно так же, как монокультурный лес одного возраста представляет собой бедную и нежизнеспособную экосистему, так и высокомодернистский городской комплекс представляет бедную и нежизнеспособную социальную систему.

Сложная, разнообразная, одушевленная среда, по Джекобс, формирует бодрого и адаптивного человека, который умеет бороться с трудностями и проявлять инициативу. Узкая запланированная среда, напротив, способствует формированию менее умелого, менее творческого и менее находчивого населения. Здесь, я думаю, есть что-то похожее на классическое анархистское заявление — мол, государство с его позитивными законами и центральными учреждениями подрывает способность граждан к автономному самоуправлению.

Неудачи схематизации и роль метиса. Формальный порядок, закодированный в разработках социальной инженерии, неизбежно упускает самые существенные элементы для фактического функционирования этих проектов. Если фабрика была вынуждена работать только в пределах своих прямых обязанностей и функций, указанных в упрощённом проекте, это обычно быстро приводило к ее остановке. Коллективизированная командная экономика всегда продвигалась вперёд только благодаря отчаянной импровизации неофициальной экономики, полностью лежащей вне официальных правил.

Если выразится несколько иначе, все формальные системы социальной инженерии фактически являются подсистемами большой системы, от которой они предельно зависят, если не сказать, паразитируют на ней. Подсистема полагается на разнообразие процессов — часто неофициальных, уже происшедших — которые она не может самостоятельно создавать или поддерживать. Чем более схематичен, неадекватен и упрощён формальный порядок, тем он менее гибок и более уязвим по отношению к любому возмущению вне его узких параметров. Сам рынок есть институциональная, формальная система координации и, следовательно, он подобным же образом зависит от большой системы социальных отношений, которые он не может ни вычислить, ни создать, ни поддерживать. Здесь я имею в виду не только очевидные элементы контрактов и прав собственности, а также поддерживающей их принудительной власти государства, но и всю историю существующих образцов и норм социальных отношений доверия, сосуществования и сотрудничества, без которых рыночный обмен просто невообразим. Наконец — и самое важное — сама экономика есть «подсистема ограниченной сложившейся экосистемы», чьи существующие возможности и взаимодействия она должна уважать как условие своего существования.

Примеры общественных институтов, дружественных метису. В большинстве экономических систем внешние издержки (например, загрязнение воды или воздуха или истощение невосполнимых ресурсов, включая сокращение биологических разновидностей) накапливаются намного раньше, чем становится нерентабельной сама практическая деятельность (в узком смысле, оцениваемом по соотношению прибылей и убытков.

Даже в огромных организациях многообразие приносит дивиденды стабильностью и способностью к быстрому восстановлению. Город, имеющий однонаправленное производство, как, например, жемчужина в короне сталинской металлургической промышленности, Магнитогорск, уязвим, когда меняется технологический процесс и требуется производить новые изделия, а неспециализированный город, в котором много предприятий и разнообразной рабочей силы может перенести довольно сильные удары.

Томас Джефферсон был уверен, что самостоятельность и навыки, нужные для ведения независимого сельского хозяйства, помогли взрастить гражданина, привыкшего ответственно принимать решения, имеющего достаточно собственности, чтобы избежать социальной зависимости, и включенного в традицию обсуждения проблем и ведения переговоров со своими согражданами. Короче говоря, сословие мелких фермеров-землевладельцев было идеальной основой для демократического гражданства.

Право по обычаю, как общественный институт, обязано своей долговечностью тому факту, что оно является не окончательной кодификацией неких правил, а, скорее, набором процедур для непрерывного приспосабливания неких широких принципов к новым обстоятельствам.