Сущность удовольствия

Герман Геринг — предполагаемый преемник Гитлера — ожидал казни за преступления против человечества, когда ему передали ошеломляющее известие. В тот момент, по словам очевидца, Геринг выглядел так, “будто впервые понял, что в мире есть зло”.

“Зло” сотворил голландский художник и коллекционер произведений искусства Хан ван Меегерен. Во время Второй мировой войны Геринг передал Меегерену сто тридцать семь полотен общей стоимостью (по нынешнему курсу) десять миллионов долларов в обмен на “Христа и судей” (“Христа и грешницу”) Яна Вермеера. Геринг, как и его шеф, был одержим коллекционированием и уже ограбил большую часть Европы. Но это свое приобретение он, страстный поклонник Вермеера, ставил превыше всего.

После войны союзники обнаружили “Христа и судей” и выяснили, у кого Геринг ее получил. Ван Меегерен был арестован и обвинен в продаже шедевра нацистам. Это была измена, караемая смертью.

Проведя шесть недель в тюрьме, ван Меегерен сознался — но в другом преступлении. По его словам, он продал Герингу подделку. Это был не Вермеер: ван Мееге-рен написал картину сам. Он рассказал, что был автором и других работ, приписываемых Вермееру, — в том числе “Христа в Эммаусе”, одной из самых известных голландских картин.

Сначала ему никто не верил. Ван Меегерена попросили воспроизвести еще одного Вермеера. И за шесть недель художник, окруженный репортерами, фотографами и съемочными группами телевидения, накачанный алкоголем и морфием (только так он мог работать), — сделал это. Один голландский таблоид сформулировал его задачу следующим образом: “ПИШЕТ, ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ”. В результате получилось похожая на Вермеера вещь, которую ван Меегерен назвал “Молодой Христос проповедует в храме”. Картина явно превосходила доставшуюся Герингу. Ван Меегерена признали виновным в мошенничестве и приговорили к году тюрьмы. Он умер до начала отбывания наказания и стал считаться чем-то вроде народного героя — человеком, который обвел нацистов вокруг пальца.

Мы еще вернемся к ван Меегерену, а сейчас подумайте о бедном Геринге: как он должен был себя почувствовать, узнав, что вожделенная картина — подделка? Геринг был необычным во многих отношениях человеком: почти до смешного зацикленным на себе и до ужаса равнодушным к страданию других. Один из тех, кто с ним беседовал, охарактеризовал его как добродушного психопата. Но в его шоке не было ничего странного. Вы почувствовали бы себя так же. Прежде всего вы испытали бы унижение — потому что вас одурачили. Но даже если бы это было не жульничество, а ошибка, подобное открытие лишило бы вас изрядной доли удовольствия. Когда вы покупаете картину, которую, как считается, написал Вермеер, радость от покупки отчасти основана на представлении о том, кто ее написал. Если это представление окажется ложным, удовольствие испарится. (И наоборот — такое случалось, — если вы обнаружите, что картина, которую вы считали копией или имитацией, в действительности оригинал, вы получите больше удовольствия, а стоимость картины вырастет.)

Сказанное относится не только к произведениям искусства. Удовольствие, которое мы получаем от разного рода повседневных мелочей, связано с нашими представлениями об их истории. Подумайте о следующих вещах:

■ рулетка, принадлежавшая Жаклин Кеннеди (продана на аукционе за 48875 долларов),

■ туфли, брошенные в 2008 году в Джорджа Буша-младшего иракским журналистом (саудовский миллионер заплатил за них, как сообщается, десять миллионов долларов),

■ мяч, брошенный бейсболистом Марком Макгуайром в ходе семидесятого хоум-рана* (куплен за три миллиона долларов канадским предпринимателем Тоддом Макфар-лейном, которому принадлежит одна из лучших коллекций знаменитых бейсбольных мячей),

■ автограф Нила Армстронга,

■ лоскутки свадебного платья принцессы Дианы,

■ первая обувь вашего ребенка,

■ ваше обручальное кольцо,

■ плюшевый мишка.

Ценность этих предметов заметно превышает их полезность. Не каждый из нас — коллекционер. Но каждый, кого я знаю, владеет хотя бы одним предметом, который воспринимается как особый благодаря его истории. Это может быть связь с людьми, которыми человек восхищается или которые важны для него, либо же связь со значимыми событиями. История предмета неочевидна, и в большинстве случаев невозможно проверить, чем именно он отличается от другого, выглядящего так же. Но все же оригиналы приносят нам удовольствие, тогда как дубликаты оставляют равнодушными. О таких загадках и пойдет речь в этой книге.

Животные удовольствия, человеческие удовольствия

Некоторые удовольствия проще объяснить, чем другие. Возьмем вопрос о том, почему нам нравится пить воду. Почему удовлетворение жажды приносит столько радости, и почему лишить кого-то воды на длительное время — это пытка? Ну, тут все просто. Животным нужна вода, чтобы жить, и поэтому они мотивированы искать ее. Удовольствие — вознаграждение за успех, боль — наказание за неудачу.

Это простой и правильный ответ, но он влечет за собой следующий вопрос: почему все так замечательно отлажено? Это ужасно удобно, что — если переиначить фразу из песни “Роллинг стоунз” — мы не всегда можем получить то, что хотим, но при этом мы хотим то, что нам нужно. Конечно, никто не думает, что так вышло по счастливой случайности. Верующий сказал бы, что связь между удовольствием и выживанием установлена благодаря божественному вмешательству: Бог пожелал, чтобы его творения жили достаточно долго, дабы плодиться и размножаться, и потому внушил им желание пить воду. Для дарвиниста это “совпадение” — результат естественного отбора. В далеком прошлом те создания, которые были мотивированы искать воду, воспроизводились лучше, чем те, кто такой мотивации был лишен.

Если взглянуть шире, то эволюционная теория (которая, на мой взгляд, имеет заметные преимущества над теологическими объяснениями того, как устроена психика) видит функцию удовольствия в мотивации определенного поведения, полезного для генов. Специалист по сравнительной психологии Джордж Д. Романес заметил в 1884 году, что “удовольствие и боль, должно быть, развились как субъективное сопровождение процессов, соответственно полезных или вредных для организма, и таким образом они эволюционировали, исходя из той цели или ради того, чтобы организм мог искать одно и уклоняться от другого”.

С этой точки зрения большинство удовольствий, доступных биологическим видам за исключением человека, совершенно понятны. Когда вы дрессируете своего питомца, вы не станете вознаграждать его чтением поэзии или походом в оперу, а преподнесете ему вполне дарвинистский приз — например, дадите что-то вкусное. Животные (не люди) наслаждаются едой, водой и сексом. Когда они устают, им хочется отдохнуть. Их успокаивает ласка, и так далее. Они именно таковы, какими им предписывает быть эволюционная биология.

А что насчет нас? Люди — тоже животные, и потому мы разделяем с другими видами многие удовольствия. Психолог Стивен Пинкер отмечает, что люди счастливее всего, когда они “здоровы, сыты, чувствуют себя комфортно, в безопасности, состоятельны, процветают, в курсе всего, что нужно, уважаемы, не воздерживаются от половой жизни, любимы”. Здесь перечислено немало удовольствий, и я ни минуты не сомневаюсь, что сказанное можно объяснить тем же процессом, в ходе которого сформировались желания шимпанзе, крыс или собак. С адаптационной точки зрения выгодно стремиться к здоровью, пище, комфорту и так далее и получать удовольствие, достигая этих целей. По словам антрополога Роберта Ардри, “мы происходим от восставших обезьян, а не от падших ангелов”.

Но этот список неполон. В него не попали изобразительное искусство, музыка, литература, предметы, имеющие сентиментальную ценность, и религия. И, может быть, это не сугубо человеческие удовольствия. Я как-то слышал от исследователя приматов, что некоторые из них в неволе хранят при себе знакомые предметы, которые их успокаивают. Сообщалось, что слоны и шимпанзе могут создавать произведения искусства (к этому, как я объясню позже, я отношусь со скепсисом). В любом случае это нельзя назвать обычной деятельностью животных, и, напротив, для нашего вида это совершенно типично и проявляется у каждого нормального индивида. Здесь требуется объяснение.

Одно из объяснений состоит в том, что наши сугубо человеческие удовольствия возникают не в процессе естественного отбора и вообще не в ходе биологической эволюции. Они продукт культуры и встречаются только у людей потому, что только у людей есть культура (по крайней мере, такая культура, которая имеет значение).

Несмотря на дурную репутацию таких теорий среди исследователей, склоняющихся к теории адаптации, сторонники подобных объяснений вовсе не обязательно невежественны и не обязательно списывают со счетов эволюционную биологию. Они не сомневаются, что люди и их мозг эволюционировали. Но они не согласны с тем, что наша эволюция включала и развитие врожденных идей и специализированных систем мозга. Люди уникальны скорее в том, что обладают повышенной гибкостью, способностью создавать и познавать биологически произвольные идеи, способы поведения и вкусы. У других животных есть инстинкты, а у людей — ум.

Эта теория в некотором отношении справедлива. Никто не станет отрицать интеллектуальную гибкость нашего вида, и никто не скажет, что культура в состоянии формировать и структурировать человеческое удовольствие. Если вы выиграете миллион долларов в лотерею, вы будете визжать от счастья, но сама концепция денег возникла в ходе человеческой истории, а не благодаря репликации и отбору генов. И даже те удовольствия, что мы разделяем с животными (пища, секс и другие), проявляются по-разному в разных обществах. У разных народов своя кухня, свои сексуальные ритуалы, даже свои формы порнографии, и это явно не потому, что эти народы различаются генетически.

Все это может подтолкнуть исследователя, склонного рассматривать феномены с культурной точки зрения, к выводу: хотя естественный отбор играет некоторую ограниченную роль в формировании того, что нам нравится (такие вещи, как голод и жажда, половое влечение, любопытство, некоторые социальные инстинкты, действительно эволюционировали), подобный подход не позволяет оценить специфику этих чувств и побуждений. Как выразился критик Луи Менан, “у всех аспектов жизни есть биологическое основание, в том смысле, что если бы биологически что-то было невозможно, то его бы не существовало. А дальше все пущено на самотек”.

В следующих главах я постараюсь показать, что удовольствие устроено не так. Большинство удовольствий происходят из раннего детства, а не развиваются в ходе социализации. И они свойственны всем людям. Очевидное разнообразие можно рассматривать как вариации одной универсальной темы: так, рисование — культурное изобретение, а любовь к искусству — нет. В разных обществах рассказывают свои истории — на одинаковые сюжеты. Кулинарные вкусы и половые предпочтения различаются, но не то чтобы сильно.

Разумеется, мы можем представить себе культуры, где удовольствие выглядит совсем иначе: где люди для улучшения вкуса вымазывают еду экскрементами и им нет дела до соли, сахара или острого перца; где тратят состояния на подделки, а оригиналы выбрасывают на свалку; где выстраиваются в очередь, чтобы послушать электростатический треск, и морщатся при звуках мелодии. Но это фантастика, а не реальность.

Подытожить вышесказанное можно так: люди вступают в жизнь с ограниченным набором удовольствий, и к нему уже ничего не добавить. Казалось бы, звучит слишком категорично — ведь в мир можно привнести и новые удовольствия. Так происходило с изобретением телевидения, шоколада, видеоигр, кокаина, фаллоимитаторов, саун, кроссвордов, реалити-ТВ, романов и так далее. Но я бы сказал, что мы получаем от всего этого удовольствие, потому что эти изобретения не так уж и новы. Они вписываются — довольно явным образом — в набор удовольствий, которым мы уже обладаем. Бельгийский шоколад и жареные ребрышки — современные изобретения, но они апеллируют к давнему человеческому пристрастию к сладкому и к жирному. Все время возникают новые формы музыки, но существо, биологически не приспособленное воспринимать ритм, никогда не сможет полюбить ее: для него это будет всего лишь шум.